Поддержать
«Я впервые принимал участие в форуме военных писателей. После трех лет оккупации, проведенных в Олешках, я, откровенно говоря, вообще забыл, что такие события существуют, что их кто-то еще проводит», — рассказывает Валерий Галадим.
11 апреля 2025 года Валерию Галадиму и его жене Людмиле удалось выехать из оккупированных Олешек без российских паспортов — они их не получали принципиально. Дорога на подконтрольную Украине территорию была трудной. Позади три года и полтора месяца оккупации: постоянная угроза, необходимость скрываться и пережитые пытки. Их пребывание в оккупации было тем более страшным, что Валерий сам воевал с 2015-го, а сейчас на фронте двое из их пяти детей: сын и дочь.
А уже через месяц после того, как Валерию удалось вырваться из оккупации, 8 мая 2025 года, он участвовал в VII Всеукраинском форуме военных писателей во Львове. Еще находясь на Херсонщине, Валерий узнал о конкурсе имени побратима Василия Паламарчука — земляка, с которым был близок еще с 2015-го. Тогда он попросил дочь послать на конкурс его книгу «Стреляный воробей».
«По возвращении я спросил, как продвигаются дела. И выяснилось: финал конкурса состоится во Львове уже в начале мая — вместе с писательским форумом. Я стал призером — получил специальную премию от семьи Паламарчуков. Для меня это волнующе и очень приятно», — объясняет Валерий.
Сам форум, говорит он, стал глотком свежего воздуха после длительного удушья в оккупации. Здесь обсуждали судьбу страны, будущее. Все верят, что победа будет. Так и будет. Но когда? Какой ценой? Какими усилиями?
«Когда я вернулся из оккупации, мне казалось, что здесь все знают, какие ужасы творятся на оккупированных врагом украинских территориях. Что понимают, как там. Но нет. Я сам ветеран, воевал с 2015 года. О том времени написал книгу. Она, может, уже не так актуальна, потому что война изменилась, стала еще более жесткой. Но оккупация… Оккупация как была, так и осталась страшной, нечеловеческой. И об этом должны знать. Чтобы больше людей понимали, какая опасность нависла над всей Украиной», — подчеркивает он.
К сожалению, уже не удивляешься, когда слышишь: кто хотел, давно из оккупации выехал; патриотов там нет, а те, кто остался, или коллаборанты, или «ватники» и приспособленцы. В СМИ до сих пор не хватает прямых свидетельств о жизни в оккупации. Даже после того, как люди вырываются оттуда, они не всегда готовы говорить — на оккупированных территориях остаются родные, друзья, близкие. Но такие свидетельства необходимы. История Валерия и его жены — одна из них.
Дома: жизнь до полномасштабной войны
«Родился я в Николаевской области. Не могу сказать, что проснулся как украинец в 1990-х, — я всегда им был. Но именно тогда начал формироваться как гражданин. Так же старался воспитать и своих детей — с достоинством, с пониманием, что мы живем в своей стране.
Помаранчевая революция, Майдан. В 2013-м я уже был немолодым человеком, но не мог стоять в стороне. Ездил в Киев и в ноябре, и в декабре, был на местных митингах. Мы боролись за будущее. Не думали, что все закончится так страшно — Крым, война, оккупация».
Когда Россия оккупировала Крым, Валерий — офицер запаса — пошел в военкомат.
«Мне было 55. Сказали: «Куда тебе уже?». Но я ходил, просил, убеждал, настаивал. Наконец осенью направили на медкомиссию. Кардиолог сомневался, но подписал. После Дебальцево, в феврале 2015-го, мне позвонили: «Готов?» — «Да».
В инженерно-саперном подразделении 28-й отдельной механизированной бригады Валерий прослужил 14 месяцев, принимал участие в боях под Марьинкой, Красногоровкой на Донетчине.
«Как-то летом попал под обстрел снайпера. Было прекращение огня — формальное, как всегда. А снайпер работал. Этот момент меня сильно поразил. Позже я написал книгу, именно эта ситуация стала ее основой. Она много изменила во мне — и в отношении к войне, и к жизни в целом. После первой ротации — демобилизация. Но, как говорят, война не отпускает.
Полгода побыл дома и понял, что не могу так. Писал даже министру обороны, потому что мне уже было почти 58. И меня взяли. До 60 лет снова был в ВСУ. Служил, участвовал в боевых действиях.
Марьинка, Новомихайловка, Красногоровка, Невельское, потом Луганщина и снова Донетчина... Сегодня все эти места под оккупацией. Вспоминаю эти названия, и внутри все сжимается. Мы тогда стояли, теряли побратимов, но боролись за каждый шаг. Было тяжело, но мы верили — в себя, в страну».
В 2019-м, когда Валерию исполнилось 60, он вынужден был уйти в отставку. До этого успел получить звание майора.
«Сказали: «Извини, завтра 60 — до свидания». Но в душе я оставался военным. Ездил на собрания, держал себя в форме. В декабре 2020-го у меня случился инфаркт. Война таки не отпустила, вот и накрыло. Дочь спасла: была дома, вызвала «скорую». А уже в 2022-м — полномасштабное вторжение. Войну мы с женой встретили дома — в Олешках, на улице Гвардейской. Детей с нами не было, они все взрослые и давно жили в Херсоне».
«Загудели вертолеты — я понял: началось»
За десять дней до полномасштабного вторжения Валерий потерял маму. Ее смерть была первым тяжелым ударом. Следующим стала война.
«24 февраля — над головами гул вертолетов. Звонок от знакомых: «Валерий, война началась!». Враг, высадив десант, сразу перерезал трассу Херсон—Крым в районе Антоновского моста. То есть уже с первого дня мы были в оккупации.
Побежал в военкомат. А там уже 20–30 человек: ветераны, военные, гражданские. Все растерянные. Оружия нет, говорят: «Ждем из Херсона машину с оружием». Записался добровольцем. Чуть позже позвонили: «Оружия не будет — мост под огневым контролем оккупантов, отправленная машина разбита». Стало понятно, что организовать мгновенное сопротивление не удастся. Поступила команда: «Снять форму и разойтись».
Валерий как ветеран и общественный деятель понимал, что он в первых списках для ареста. Действовал мгновенно.
«Забросили в машину все, что могло выдать нас как патриотов, — форму, флаги, документы. Мы с женой оставили наш дом и спрятались в уже пустом мамином доме».
Это спасло им жизнь. Уже через несколько дней оккупанты начали охотиться на проукраинских активистов. Кто-то переплывал реку на лодках, чтобы вырваться. Кто смог, выехал и пошел в ВСУ. Но большинство не успели. Многие исчезли бесследно с тех пор. Кто-то до сих пор в застенках. Гайки в городе закручивали медленно, но методично.
«Даже украинский флаг еще висел какое-то время — почти до конца марта. Я иногда, ходил на него смотреть. В это трудно поверить сейчас…
Оккупация затянулась больше чем на три года. Вначале была обманчиво тихой. Обычных жителей пока не трогали, репрессировали только патриотически настроенных граждан, бывших атовцев, военных или полицейских. А уже потом стала тотальной и агрессивной. С первых дней россияне бросились грабить промышленные и сельскохозяйственные предприятия. Вывозили все: автомобили, мебель и технику, оборудование и механизмы, станки, сырье и продукцию. Позднее взялись за учреждения, магазины и жилища людей, которые выехали. Выгребали все. Рассказы об украденных унитазах и собачьих будках вовсе не выдумки…
Помню, как появились коллаборанты. Они формировали новую «власть», предлагали российские документы, пенсии, выплаты. Началась волна депортаций — людей «поощряли» выезжать в Крым или Россию. Но большинство держались. Когда провели этот фейковый «референдум», это была просто показуха. Никто его не поддержал. А вот после него начали по-настоящему выжигать все украинское. Украинский язык, книги, символику, гривни — все начали системно уничтожать. Расчеты — только в рублях.
В 2022-м еще где-то звучала украинская речь, а в 2023-м — все, только российская. Некоторые магазины еще работали, люди жили надеждой, что скоро все изменится.
Зима 2022–2023 годов стала последней относительно стабильной. В ноябре 2022-го, после освобождения Херсона, наши начали бить по врагу прямо в городе. Коллаборантская «власть» спряталась — бежала вглубь Херсонщины. Мы с женой смогли вернуться из маминого в свой дом. Жили, как могли. Я помогал нашим: что-то передавал, что-то узнавал, но крайне осторожно — опасность оставалась. Мои дети и друзья — на фронте, я переживал за них, но сам держался».
После дамбы: полная изоляция и тяжелейшая зима
6 июня 2023 года, после подрыва россиянами плотины Каховской ГЭС, жизнь на левобережной части оккупированной Херсонщины изменилась навсегда. Больше всего пострадали Олешки.
«90 процентов города затопило. Некоторые дома ушли под воду на семь-восемь метров. Мамин дом, как и сотни зданий, наводнение разрушило дотла, осталась лишь куча строительного мусора. Но нам повезло: наш дом стоит на холме, и именно поэтому у нас воды почти не было.
Свет пропал, потом появлялся через день. Но летом 2023 года, когда еще держалась теплая погода, местные на это особо и не реагировали. Главное восстановить быт после наводнения, как-то приспособиться, собрать себя в кучу. И жили надеждой, особенно когда ждали прорыва ВСУ на Запорожском направлении. Боже, какие это были надежды! Но не сложилось. И потом была такая тишина, такая депрессия…
Люди выживали как могли. У некоторых местных были генераторы, поэтому выживали вместе, помогая друг другу.
Как и у большинства местных жителей, россияне забрали у меня автомобиль. Я заранее снял аккумулятор — надеялся, что не заберут. Но это их не остановило. Забрали вместе с прицепом, инструментами: «Дед, тебе уже ничего не нужно». Тогда меня еще не трогали. А сохраненный аккумулятор я носил к тем, у кого был генератор, и от него заряжал телефон.
С сентября электричество пропало окончательно. Вместе с ним — вода и тепло. А потом исчезла и надежда на освобождение в этом году. Наступление ВСУ остановилось.
Сначала свет еще старались подключить местные бывшие работники РЭМа — те, что остались. Но с августа все. На все эти годы, пока мы там оставались, город погрузился во тьму. А потом пришел и холод. Оставался только газ. Но разве газплитой дом обогреешь?
Зима превратила жизнь в выживание. Люди ходили дома в куртках, шапках, сапогах. Спали не раздеваясь под четырьмя одеялами. Температура в комнате — +7°C. Воду носили ведрами невесть откуда. Тем, кто оставил старую печку, повезло больше — топили дровами. Кто-то заранее сварил себе буржуйку. А кое-кто пошел к оккупантам и за их подачки купил себе генератор. Большинство, как и мы с женой, мерзли. Сам не верю, что мы это пережили.
Магазины перестали работать совсем — что-то разграбили, что-то просто закрыли. Единственное, что держалось, — это рынок. Селяне привозили продукты, несмотря на риск. Некоторых останавливали по дороге, задерживали. Но люди все равно ехали и привозили еду, кто-то выпекал хлеб. Так и выживали — что-то выращивали в огороде, в саду, работали руками.
Медпомощи практически не было: врачей мало, лекарств еще меньше. Лечили только тех, кто принял российское гражданство, поэтому многие пенсионеры остались без поддержки.
Оккупанты сразу выключили на левобережье украинскую мобильную связь, и мы постоянно искали какие-то точки доступа, куда доносился слабый сигнал из Херсона. Там узнавали новости через YouTube, слушали радио, поддерживали связь с детьми, с Украиной.
А обстрелы не прекращались. И с каждой неделей становились плотнее. Прячась за спинами гражданских, враг бил по Херсону. Наши отвечали, город разрушался. Практически весь центр уничтожен: дом культуры, школы и детские сады, административные здания и учреждения. Разрушенные многоэтажки и частный сектор, сожженные магазины и библиотеки...
Кто имел возможность, выезжал. Кто остался, стал заложником. Мы с женой решили: новые документы от оккупантов брать не будем. Сказали себе: что будет, то и будет. Мы ждали свой, украинский, флаг. Держались до последнего».
На подвале: пытки
Осенью 2024 года Валерия все же нашли. Оккупанты вычислили его и задержали вместе с побратимом, тоже атовцем. Захват произошел быстро и жестко — оккупанты выломали двери дома, повалили на пол, надели наручники, накинули мешок на голову.
Крики, угрозы, автомат в спину… и в багажник. Тем временем запугивали жену. Требовали, чтобы она немедленно выдала им телефоны, компьютеры, украинскую символику, ценности, военную форму, оружие: «Иначе будет хуже, ведь все равно найдем». Валерий признает: эта история особенно болезненна, он до сих пор никому полностью ее не рассказывал. Говорит, позже напишет о ней рассказ, если позволит сердце.
«Нас отвезли, как я уже потом понял, в Геническ. Там теперь у них «столица» оккупированной Херсонщины. Там же сидит предатель Сальдо (Владимир Сальдо — бывший городской голова Херсона, который в 2022 году пошел на сотрудничество с россиянами и был назначен главой российской оккупационной администрации Херсона. В 2023 году заочно признан виновным в государственной измене. — Л.З.).
Мужчин продержали почти месяц — допрашивали, били, пытали. 65-летнему Валерию все время приходилось лежать с рукой и ногой, прикованными наручниками к батарее. Спал на полу, на старом матрасе с мешком на голове, снимать который было запрещено.
Вставать не разрешали. Говорить тем более. Один раз в сутки приносили еду, если ее можно так назвать. В импровизированную чашку (из обрезанной пластиковой бутылки) накладывали нечто вроде холодной каши с жиром и песком. Хлеба не давали — запрещено.
«Били постоянно. И физически, и психологически. Давление было сумасшедшее. «Мы знаем, кто ты, — говорили они. — Мы все о тебе знаем. Где был, с кем был? УБД-шник? Ветеран? И что ты здесь делаешь?».
Они считали, что Валерий наводчик, корректирует огонь. И хотя ничего не смогли доказать, это их не останавливало. В каждом украинце они видели врага, а в ветеране — особенно.
Самой важной задачей в тот момент было выжить. Выжить, чтобы иметь хотя бы какой-то шанс продолжить борьбу против врага.
Валерий рад, что выстоял, не сломался, никого не сдал, несмотря на все пережитое.
«После всех этих пыток меня выбросили. Просто вывезли ночью в багажнике автомобиля с перевязанными скотчем руками и мешком на голове. Как вывозили, так и выбросили, где-то в поле, где было темно, холодно, и я подумал: вот он конец, именно здесь меня и закопают. Но я выжил и добрался до ближайшего села Новоалексеевки, постучал к людям, которые позволили заночевать в покинутом доме, потому что принять у себя побоялись. Такие времена. Но не отказали в помощи, дали мне поесть и немного денег на дорогу.
Через два дня я все же, без российского паспорта, смог вернуться в Олешки. Пройдя все блокпосты, чудом избежал задержания. Однако вскоре оккупанты снова дали о себе знать — заявили, что у меня есть месяц, чтобы получить российские документы, иначе снова «на подвал». Но я твердо решил, что никогда не соглашусь на это. Скрываясь, мы с женой как-то пережили зиму 2023/2024 дома.
Та зима была самой худшей: дроны летали над головой, звучали взрывы, было ужасно холодно, крыша в доме была повреждена, окна выбиты. Самым болезненным стало то, что обломком убило мою собаку — она ничего плохого не сделала, просто жила, ждала, охраняла, и вот конец.
В начале апреля позвонила дочь и сказала: «Папа, надо выезжать, я договорилась с перевозчиком. Другой возможности может уже не быть». Я еще пытался спорить: может быть, скоро все закончится, заговорили о перемирии, остановке боевых действий. Но она настояла: «Нет, перевозчик будет ждать вас завтра».
Большой побег
5 апреля 2025 года Валерий вместе с женой и котом выехали из родного, оккупированного врагом города в сторону подконтрольной Украине территории: «Нас было семеро: почти все из Олешек и еще один дядя из Новой Каховки, старше меня. У всех были украинские документы. Последние из могикан… Ехали мы через всю оккупированную Украину. Через те места, где я в свое время воевал. Я даже жене говорил: вот здесь я был, здесь воевал. Волноваха, Бугас, Новотроицкое… А дальше уже через Докучаевск и в сторону границы.
Весь маршрут — через десятки вражеских блокпостов. Жена считала, сбилась на девятнадцатом. Проверки были повсюду. Особенно для младших. На украинские документы смотрели волком. Я специально не брился, чтобы выглядеть этаким стареньким неприметным дедушкой. И это частично срабатывало. А вот двух младших, которые ехали с нами, постоянно вытаскивали. Одного — лет 35 — допрашивали на каждом посту. Осматривали сумки, копались в вещах, расспрашивали. Отношение откровенно унизительное. У меня, кстати, забрали водительское удостоверение. Взяли документы на проверку, а когда вернули, я не сразу заметил, что удостоверения в паспорте уже нет.
Когда пересекали границу, я был уверен, что фильтрацию не пройду. Но, как выяснилось, мой возраст сыграл ключевую роль. Так что меня и другого дядю (обоим было за 65) пропустили без лишних проверок — ненужные. А вот жена, моложе на три года, и прочие проходили полный допрос. «Почему выезжаете? Почему не раньше? Где российские паспорта? Чем занимались, с кем контактировали в Украине?» — проверка была тщательной. Брали отпечатки пальцев, фотографировали, снимали сетчатку глаза. Атмосфера — запугивание, давление.
Оттуда вышли все, кроме одного парня Саши. Водитель ходил узнать, но ему сказали, что это никого не касается, дальше поедете без него. Что с ним, неизвестно.
После этого группа тронулась дальше по территории России. Валерий до сих пор вспоминает это с отвращением. В Орле перевозчик предупредил: у них правило — через Россию в Беларусь. А оттуда либо в Европу, либо, если повезет, уже в Украину. Этим маршрутом он возил людей не впервые и знал нюансы.
О выезде из оккупации Валерий говорит спокойно, но чувствуется внутреннее напряжение. Каждый шаг был риском. Каждое решение — между страхом, опасностью и необходимостью выжить.
«Вы знаете, говорил нам перевозчик, автомобильным транспортом в Беларусь иностранцам заезжать нельзя. А вот по железной дороге, как транзитные пассажиры, можно. У них там такая межправительственная договоренность. Поэтому, дескать, сделаем так: я поеду машиной через Беларусь, меня там пропустят. А вы сядете в поезд, пересечете границу, на первой станции выйдете, я вас там заберу и поедем дальше.
Водитель взял нашего кота — горемычный просидел в коробке неделю. Сейчас болеет, лечим, но выбора не было.
Поезд шел через Россию, тяжело было смотреть в окно на билборды в населенных пунктах с надписями «герои СВО».
Доехали до Смоленска — последней большой станции в России, дальше должна была быть уже Беларусь. И здесь нас всех высадили из поезда, как преступников. Спрашивали, что это у нас за документы, кто мы такие и почему здесь. А мы билеты купили официально, через Интернет, все законно. Но все равно задержали, вызвали полицию и загрузили нас в «воронки». Как вспомню, сейчас аж смешно. Не по-настоящему смешно — нервно так. Тогда было совсем не до смеха. Я ж уже тертый калач, в их понимании почти рецидивист. Но жена моя — учительница, интеллигентный человек, а тут «воронок», полиция».
Арест в Смоленске: допрос и давление
«Забрали все: паспорта, телефоны, вещи. Но нас жизнь научила — мы свои телефоны уничтожили. У нас был один старенький кнопочный. Когда они его увидели, удивились, что это за телефон. Я им отвечал: мы люди преклонного возраста, нам другое не надо, да и звонить некому, связи нет.
Сразу после задержания нас разделили: жену взяли под руки и молча повели куда-то вглубь длинного коридора. Я слышал, как на нее кричали, отрывки фраз с угрозами, ее испуганный голос. Я уже знал: они умеют психологически давить и запугивать. Прошел примерно час, когда пришли за мной. Меня потащили вверх, на третий этаж, до этого мы находились где-то в подвальном или цокольном помещении в камерах предварительного содержания.
Наверху, в здании полиции, допрашивали двое молодых самоуверенных и агрессивных следователей. В отличие от предыдущего задержания, руки мне не связывали, мешок на главу не надевали. Пока вели по коридорам, я уже успел мысленно составить план, придумать правдоподобную версию событий: дескать, едем за границу, там наши дети, все законно, никаких нарушений.
Но уже первый вопрос они задали прямо: был ли я в АТО. С самого начала обращались ко мне исключительно на «ты», холодным пренебрежительным тоном, пытаясь унизить и сбить с толку. Вопрос повторяли несколько раз, пытаясь сломать. Я отвечал, что нет. Знал, что любые слабости, нерешительность могут иметь для меня очень плохие последствия. Но оказалось, что у них на меня достаточно информации: принимал участие в АТО, майор, участник боевых действий. Их тон резко изменился: следователи начали ругаться, сыпали российской нецензурщиной, пытались морально задавить, заявляли, что им все обо мне уже известно…
И началось: кем я был, где находился, чем занимался, с кем имел контакты в СБУ или ГУР, кого поддерживал, почему выехал только сейчас, почему не получил российское гражданство, кого скрывал? Они прямо заявили: ты скрывал ДРГ — мы все знаем. Но именно в это мгновение я понял, что они ничего не знают, кроме моего боевого опыта, поэтому стоять на своем стало значительно легче. Я собрался и сразу заявил: нет, не был, никого не знаю, все это клевета. Так продолжалось несколько часов.
Когда меня вернули в камеру, жена уже ждала внутри. В слезах, измученная, с дрожащими руками. Я сразу спросил: «Били?». Она покачала головой и ответила, что физически не трогали, но без остановки кричали, ругались, унижали и пугали.
Мы просидели там сутки без каких-либо объяснений и информации. Только на следующий день, ближе к обеду, нас вывели — с руками, заложенными за спину. Молча, ничего не объясняя, выдали наши вещи и буквально выгнали из помещения: «Пошли отсюда!».
«Два километра до Украины»
«Наш перевозчик оказался порядочным, оставался в Беларуси и дождался нас. Через два-три часа после звонка приехал и забрал нас. Мы решили попробовать пробиваться через границу между Россией и Беларусью на автомобиле.
С белорусской стороны полная тишина, никакого движения. Но с российской — пограничный пункт «Красная горка», где нас опять остановили. Забрали документы, а через несколько минут приказали всем выйти и подойти к зданию КПП.
Апрель в том году был холодный. А в России тем более: там снег еще с зимы лежал… Мы были одеты очень легко. Я в кроссовках. На дворе нас держали около трех часов — без стульев, без какого-либо укрытия. Снова фотографировали, снимали отпечатки пальцев. Вокруг нас были в основном иностранцы — водители-дальнобойщики из Центральной Азии, которых пропускали без очереди. Украинцы — только мы. И мы все ждали и ждали…
Когда дальнобойщики уже давно прошли контроль, пограничники соизволили провести с нами беседу, больше напоминающую допрос. Опять: кто такие, как здесь оказались, что делали, почему не получили российское гражданство, куда едете.
Уже опытные, мы придерживались легенды: вынуждены бежать из-за боевых действий к детям, проживающим в Европе. Наконец нас решили выпустить. Один из офицеров, махая пальцем, сказал: «В Российскую Федерацию вы больше никогда не попадете». Мы вздохнули с облегчением: «И не нужно!». Сели в бус и как можно быстрее отправились за пределы этой «прекрасной» страны. Кто-то из нашей группы вслух прокомментировал это искренней руганью. Все подумали то же самое.
Не знаю, за сколько часов мы проехали почти всю Беларусь, — все слилось, как во сне. В Бресте, уже за полночь, три человека из нашей группы действительно поехали дальше — в Европу, к детям. А мы с женой и еще один молодой человек — домой, в Украину.
Единственный гуманитарный пункт пропуска действовал только на границе с Беларусью, в районе Бреста. Мы переночевали рядом с ним. Утром нас пропустили. Неожиданно белорусские пограничники повели себя корректно, в рамках закона, без унижений — хамства, как в России, не допускали. Через час нам показали: «Вот двери. Через два километра — территория Украины».
Встреча со своими
«Мы вышли на дорогу и просто пошли в сторону Украины, с каждым шагом приближаясь к родной земле. Холодный пронзительный ветер дул нам в спину, но тогда он казался не врагом, а союзником, — словно сам Бог толкал нас домой. Через какое-то время к нашей группе присоединилась девушка, крымская татарка. Каждый нес свой багаж, волоча чемоданы и «кравчучки» («кравчучка» — ручная грузовая тележка на колесах. — Л.З.).
То ощущение свободы, которое охватило нас в это мгновение, невозможно описать словами. Мы почти бежали эти два километра — преисполненные надежды, с поднятыми головами. Когда приблизились к украинской стороне, перед нами появилась старая, давно заброшенная дорога: вокруг тишина, ни одной живой души, а вокруг — густые лесополосы, как стены. Просто перед нами стояли деревянные заграждения, похожие на противотанковые ежи из массивного бруса, обмотанные колючей проволокой. Обойти их было невозможно, а перелезать — очень опасно.
Мы начали звать кого-нибудь, кричали. В ответ — тишина. Вдалеке, через метров пятьсот, виднелись вагончики — вероятно, пограничные посты. Мы немного постояли, а потом решили обойти препятствие, ступив на вспаханное поле, тянувшееся параллельно дороге. Это, конечно, было неправильно, но другого выбора не оставалось. Когда мы снова вышли на асфальт, увидели, как издалека, что-то крича, к нам бежит украинский пограничник.
Он ругался — громко, эмоционально. Был недоволен, ведь мы шли по вспаханной земле. Но для меня его крик звучал, как музыка. Я готов был расцеловать этого человека. Да, он сердился, но по-доброму — «по-своему». Это и было настоящее счастье. Я прекрасно понимаю каждого и каждую из украинских пленных, которые сегодня после обмена становятся на колени и целуют землю, — это не поза, не показуха. Это настоящая эмоция, которую мы пережили: мы дома, среди своих.
Пограничник провел нас дальше — по мосткам, переброшенным через перекопанную дорогу. Пройдя еще несколько сотен метров, мы наконец добрались до пограничного пункта. Оформление прошло быстро, почти автоматически. После этого, как принято, нас направили на собеседование к представителям «компетентных» органов.
Мы с женой зашли первыми: я сел за стол, она — на диван немного сзади. Комната была небольшая, стол стоял вдоль стены, а вокруг сидело несколько человек. Никакого давления, крика — только внимательный, сосредоточенный взгляд.
Один из пограничников, держа мой паспорт, спросил: «Украинский, хорошо. А где российский?». Я ответил: «Нет. Мы не получали их паспорта». Он удивился: «Как это, нет? Как же вы приехали?». И я так же ровно сказал: «Без российских документов». Было видно, что ему трудно поверить. Да и не только ему, все в комнате смотрели с недоверием, не понимая, как нам удалось вырваться без «их» бумаг.
Я спросил: «У вас есть нож? Я сейчас объясню, почему». Они напряглись, но один из присутствующих протянул мне боевой, с выкидным лезвием нож. Все следили, что я буду делать. Я взял его, обернулся к жене и сказал: «Доставай».
Мы были готовы к тщательной проверке, поэтому оставили дома все потенциально «опасные» документы — трудовую, военный билет, все, что могло вызвать подозрение. Только один документ я не смог оставить — удостоверение участника боевых действий. Мы решили зашить его в одежду жены. Нам помогла соседка-швея. И мы все же провезли документ. Его не нашли. И уже здесь, на воле, достали удостоверение. Оно было немного погнутое, но невредимое. Пограничник просмотрел удостоверение и передал его другим. После этого отношение к нам изменилось. Начался совсем другой, искренний, разговор. Жена после шутила, что я им чуть ли не исповедь произнес. Но на самом деле мы разговаривали по-человечески.
После завершения формальностей мы дождались остальных людей из нашей группы. За пределами пункта нас встретили волонтеры — накормили, поддержали, сориентировали. Мы стояли растерянные, не знали, куда дальше. Семья частично в Киевской области, частично в Одессе. Дети — кто где. Волонтеры купили нам билеты в Киев.
Я позвонил старшей дочери, которая служит под Херсоном. Она сказала: «Я вас встречу». Мы увиделись впервые за больше чем три года. Это было 11 апреля — день рождения нашего сына, который тоже на фронте. Дочь нас забрала и повезла домой, уже в Одессу. Так мы вернулись из ада. На свою землю. В родную Украину».
После оккупации
Больше месяца Валерий вместе с женой живет в Одесской области. После выезда из оккупации супруги постепенно адаптируются к мирной жизни. Как рассказывает мужчина, новое место нашли благодаря старым связям, — когда-то он учился в Одессе, поэтому обратился к давним институтским друзьям. Те помогли — подобрали небольшую двухкомнатную квартиру в городке неподалеку. Бывшее общежитие, сейчас — малосемейное жилье со всем необходимым за символическую арендную плату. Супруги уже официально зарегистрировались как внутренне перемещенные лица.
«В 2023-м мне перестали выплачивать пенсию, потому что не пользовался картой — не было возможности. Видимо, в госорганах считали, что я уже не живой. Я это, наверное, понимаю. Был в Пенсионном фонде, говорят: выплаты восстановят. Живем скромно, но все необходимое есть. Волонтерскую помощь пока не берем — в квартире все есть: мебель, белье, посуда. Продукты — консервы, крупы — принесли знакомые и дети помогли. Поэтому не считаем нужным что-то просить, да и не хотим.
Первые дни после переезда я просыпался и думал, что в командировке, — мебель стандартная, гостиничная обстановка. И мысль: сегодня нужно ехать домой. А потом приходило осознание: ехать некуда, ведь дома нет… Будем привыкать. Не знаем, останемся ли здесь или еще куда-то поедем.
Мы с женой очень хотим вернуться к нормальной жизни и работать. Мы уже немолодые, но есть силы и желание быть полезными. Возможно, я вернусь к экономической деятельности. Не хочу быть обузой. Мы уже начали донатить, собираемся приобщаться к общественной жизни — говорить, писать, делиться. Хотим быть частью страны, которая борется и живет. Потому что свобода — это то, что больше всего нужно человеку».
В оккупации Валерий сформулировал свою мечту. Она простая, даже немного неудобно простая для человека, прошедшего сквозь ад: горячая ванна, чтобы наконец согреться, свет лампы вместо тусклой свечи, смех детей вместо артиллерийской канонады и возможность жить в собственном доме в свободной Украине.
Сегодня, когда вместе с женой они начали новую жизнь, часть этой мечты осуществилась. В квартире есть электричество, тепло, больше не нужно скрываться, никто не может запретить говорить на украинском. А что касается остального, — эта часть мечты пока ждет своего времени. Но она жива. И в ее простоте — вся сила человека, который выстоял.
Следить в Телеграмме
Войти с помощью Facebook
Войти с помощью Twitter
Войти с помощью Google